Запасные части для коммунальной и дорожно-строительной техники

Биология

1983. Богоявленская Д.Б., "Ответ Адамару".


Ответ Адамару.

Богоявленская Д.Б.

Сборник «Число и мысль», вып. 6, М., Знание, 1983, стр. 158-172.


        Среди исследований математического творчества наиболее популярными до сегодняшнего дня остаются работы самих математиков. Классическими стали работы Пуанкаре, Пойя, Адамара. Эти работы, хоть и написаны математиками, вошли в каталог по психологии творчества благодаря остроте наблюдений и глубине осмысления описанных в них феноменов. Особый интерес для нас представляет исследование Адамара. Этот  интерес вызван не только богатым эмпирическим материалом, но и тем анализом, который был проведен автором на основе высказываний и наблюдений крупных ученых и который отражает систему психологических знаний середины столетия. Это позволило Адамару сформулировать ряд узловых проблем, ответ на которые психология творчества до сих пор не давала. К числу таких вопросов относится сформулированная Жаком Адамаром проблема «Почему одни ученые, решая проблемы, проходят мимо открытий, оставляя их более счастливым и вдумчивым?»
        То, что эта проблема не была решена, вполне закономерно, так как направления, по которым шло развитие теории творчества, не могли привести к ее решению.
        Психология творчества искала и ищет ответ об уровнях и типах творчества в уровне умственных способностей. Но Адамар метко замечает, что и «великим» свойственно не замечать очевидных следствий своих собственных выводов. Над тем, что, казалось бы, очевидно, но, как правило, не воспринимается или представляется не относящимся к делу, постоянно билась человеческая мысль. Попытки найти механизмы, понять природу такого ряда явлений, мы находим еще у древних греков. Именно они ввели впервые понятие «поризм», обозначавшее новую идею как непредвиденное следствие, промежуточный результат, возникший вне связи с целью данной познавательной деятельности. Даже самому субъекту познавательной деятельности эта идея представляется полной неожиданностью. «Непредвиденность», «непредсказуемость» делают эту идею открытием, одновременно придают ей ореол мистической иррациональности. То, что древние называли «поризмом», на Востоке получило обличье легенды о принцах Серендипа, обладавших способностью обнаруживать нечто ценное случайно.
        Не только древние, но и современная наука накопила столь мощный арсенал фактов подобного рода, что Адамар оценивает совет психолога Сурье, «чтобы изобретать, надо думать около», как удивительно точное и адекватное выражение сути дела. Однако метод проблемных ситуаций, с помощью которого психология творчества изучает механизмы и закономерности творчества, не в состоянии вывести на исследование мышление за пределами решения поставленных проблем. Область «около» для этого метода не доступна. таким образом, данный метод оставляет высшие формы творчества за стенами экспериментальных лабораторий на произвол умозрительным теориям. Отсюда становится понятной популярность различного рода теорий «бокового мышления» и т.д. Так, в ставшей популярной книге английского психолога де Боно способность «думать около» названа буквально «боковым» («латеральным») мышлением, которое противопоставляется автором нетворческому «вертикальному» мышлению, т.е. логически направленному мыслительному анализу. Рецепт де Боно: развивать «боковое» (нелогическое!) мышление, которое и обеспечит получение нового оригинального продукта (открытия, изобретения и т.п.).
        Другой подход к исследованию творчества – изучение мотивации творчества шло по пути разного рода классификаций (в основе которых чаще всего лежат опять же характеристики интеллекта) или чисто эмпирического описания черт творческой личности. Неуспех психологии творчества на этом пути привел к другой крайней тенденции. Тенденция эта была выражена президентом ХVII  Международного психологического конгресса Э. Борингом: «История науки стала бы более научной, если бы могла избавиться от культа личности». Такое заявление не случайно.
        Борьба с «культом личности» в науке имеет под собой определенную почву. Роль субъекта (гения) научного творчества всегда представлялась несколько мистической. Дар первооткрывателя казался людям логически необъяснимым. Поэтому призыв «долой гениев из науки» можно трактовать как «долой мистику из научного творчества», тем более что с ростом психолого-диагностических исследований творческой одаренности в западной психологии возродился тезис: «Гений – это безумство».
        Так американский тестолог Кронбах связывает проявление одаренности (креативности) с плохой регуляцией мыслительных процессов, неумением владеть качественным «просеиванием» идей и некоторыми другими патологическими чертами личности. Ему вторит  Домино, исследовавший раннюю одаренность и доказавший с помощью личностных тестов прямую ее зависимость от значительных психических отклонений у родителей. Вряд ли есть необходимость доказывать по меньшей мере казуистичность такого рода «научной» аргументации патологических основ «креативности». Вместе с тем сама одаренность мыслится чисто механически, как  простая возможность получения большего числа идей. При этом авторы открыто апеллируют к здравому смыслу, утверждая, что с увеличением числа идей возрастает вероятность появления продуктивной идеи.
        Существует и другой подход – скрыто нигилистический к вопросу о роли субъекта научного творчества. Он заключается в отрицании самой проблемы постановки новой научной проблемы и утверждения фатальной неизбежности любого научного открытия. Этот подход возвращает решение этой проблемы на позиции Гальтона, который еще в прошлом веке сформулировал тезис о «ситуации спелого яблока». «Когда яблоки созрели, они готовы упасть», - писал он.
        Гальтоновские «спелые яблоки» положили начало тенденции к абсолютизации роли внешних условий научного творчества. Научные открытия, новые научные теории, изобретения стали трактоваться как фатальная неизбежность. раз открытие «носится в воздухе», значит, оно будет сделано независимо от воли того, кто занимается данным исследованием. В доказательство этого приводят факты одновременного открытия законов природы, изобретения технических устройств и т.п. разными людьми и в разных странах.
        Д. Прайс, например, подсчитал, что только 52% открытий бывает уникальными, а некоторые науковеды утверждают, что одновременные открытия в истории науки представляют собой скорее правило, чем исключение. Что может быть убедительнее, скажем, свидетельства великого Кельвина, который признался, что по меньшей мере 32 его открытия были сделаны и другими учеными, в числе которых были Кавендиш и Гельмгольц. Действительно, фактов подобного рода множество. Завороженные ими некоторые исследователи научного творчества доводят тезис внешней обусловленности до того, что выплескивают «дитя» (ученого) из науковедческой «ванны», оставляя на его долю в лучшем случае роль некого исполнительного органа, реализующего анонимно созревшие идеи, теории и т.д.
        При отсутствии подлинно научного представления о природе реального процесса творчества делаются попытки подменить психологическую проблему роли личности ученого в науке проблемой организации научных коллективов.
        Конечно же, оценочные суждения, системы коммуникаций в науке и организация научной деятельности – все эти, казалось бы, внешние по отношению к процессу творчества факторы на самом деле не безразличны для психологического содержания творческого процесса. Но это не дает основания для того, чтобы предмет психологии научного творчества («психологии открытий») был растворен в более широкой междисциплинарной отрасли – «психологии науки», становление которой происходит в рамках логико-исторических исследований науки и социально-психологических разработок деятельности научных коллективов. Но при этом психология научного творчества оказывается фактически если не растворенной, то оттесненной на задний план науки, несмотря на декларирование науковедением важности анализа трех главных сторон научной деятельности – логической, социальной и психологической. Такая  дискриминация объясняется сложностью интегрирования всех трех сторон в реальном исследовании. Факт усиления роли коллективного творчества нашел отражение в усиленно рекламируемой форме «группового думания» (или «интерперсонального мышления»), будто когда-нибудь индивидуальное мышление не было общением ученого с коллегами, современными ему или жившими ранее, но материализовавшими свои мысли.
        Этот модный ныне тезис о «групповом думании», выступающий внешне как противоположный лозунгу «долой гениев из науки», выражает, хотя и в завуалированной форме, общую для всех тенденцию к деперсонификации науки и к количественному измерению (времени или числа участников).
        Неразвитость теории о научном творчестве оборачивается экстенсивным путем развития науки.
        О наличии экстенсивной тенденции и за рубежом и в нашей стране свидетельствует статистика: в промышленно развитых капиталистических странах число научных работников удваивается каждые 10-15 лет; в СССР только в 1961-1966 гг., т.е. за шесть лет, число научных работников увеличилось более чем вдвое! Некоторые советские исследователи отмечают, что если эта тенденция сохранится, то через какие-нибудь полтора столетия все население земного шара будет профессионально занято в науке, и справедливо считают такое предположение абсурдным. Экстенсивный путь развития невыгоден обществу. Но однако интенсивный путь ее развития может обеспечить лишь повышение творческого потенциала каждого ученого.
        Акцент на значении исследования индивидуального творчества ни в коей мере не снимает и не умаляет значение аспекта общения при рассмотрении проблемы творческой личности. Только ограниченность методов нашего исследования деятельности человека приводит к констатации его взаимодействия с предметом деятельности в форме лишь субъектно-объектных схем.
        Любая деятельность человека осуществляется  с помощью действий, в свою очередь состоящих из операций: набор операций определяется тем, как надо действовать. Действие определяется тем, что надо делать, а сама деятельность тем, зачем надо что-то делать. Первые два структурных элемента деятельности определены объектом, на который направлено действие человека. Но сама деятельность, ее мотив («зачем») не лежат в самом объекте, а определены всеми смысловыми связями, типом общения с миром людей, оценкой себя и своего места среди них. Таким образом, деятельность всегда носит субъект-субъектный характер. Отношение к людям осуществляется через мое действие с предметом.
        Служа человечеству, я бескорыстно служу и самому делу. Если же то, что я делаю, лишь средство для достижения каких-то иных целей, сам процесс моего труда деформируется.
        Марксистская концепция творчества исходит из признания необходимости активности субъекта при теоретическом воспроизведении действительности. В науке, как форме духовного производства, личные качества ученого, его профессиональная компетентность, глубина мышления, а также его моральный облик играют существенную роль, воздействуя на ее ход и результаты. В письме к Л. Кугельману от 17 апреля 1871 г. Маркс писал: «...история носила бы очень мистический характер, если бы «случайности» не играли никакой роли. Эти «случайности» входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими «случайностями». Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих «случайностей», среди которых фигурирует также и такой «случай», как характер людей...» [2].
        Несмотря на очевидность этих положений, тенденция к деперсонификации обнаруживает себя при рассмотрении сложнейших теоретических вопросов, таких, как, например, постановка новой проблемы. Об этом феномене в науковедческих работах говорилось как-то вскользь, а в психологических исследованиях о нем вообще не упоминалось. Это и понятно: для его экспериментального исследования не было адекватного метода (нельзя же всерьез принимать тесты на «чувствительность к проблемам», которые, по признанию самих западных тестологов, «улавливают» лишь некоторые поверхностные ассоциативные связи). Науковедческие же исследования новой проблемы и ее соотношения с созданием новой теории носили часто умозрительный, иногда даже софистический характер.
        Если рассматривать историю и логику развития науки действительно с диалектико-материалистических позиций, то можно определить место субъекта в этом процессе, легко понять, почему так часто мысль его опережает в постановке новых проблем и открытиях реальные потребности общественного производства и те очередные задачи, которые, по словам К. Маркса, «человечество ставит лишь тогда, когда материальные условия их решения уже имеются». Это опережение своего времени, так сказать несвоевременность тех или иных новых проблем и открытий, как раз и являются тем ярким проявлением субъективного момента развития научной мысли, который нельзя игнорировать. По этому поводу хорошо сказал академик В.И. Вернадский: «Из истории науки мы знаем много примеров, когда только через несколько поколений вновь находилось то, что было в свое время открыто, но не опубликовано отдельной выдающейся личностью. Вполне возможно и мыслимо, что многое осталось и совсем не открытым человечеством из-за безвременной гибели тех, мысль которых могла бы этого достигнуть» [6].
        Таким образом, мы не можем полагаться на историческую неизбежность открытий и возникновения новых теорий, на то, что простое увеличение числа научных сотрудников обязательно обеспечит открытие этих теорий.
        Слова В.И. Вернадского знаменательны и в другом отношении. Он сумел  сформулировать проблему роли человека в науке, поставив ее (проблему) с «головы» на «ноги», перевернув двучлен «наука-ученый», выдвинув на первое место человека труда как явление уникальное и часто неповторимое. Эта проблема выступает ныне как важнейшая составная часть проблемы века – проблемы формирования всесторонне развитой творчески развитой личности, сохраняющей свою уникальность именно в силу возможности своего универсального проявления в деятельности. Нельзя не согласиться с мнением некоторых советских авторов, считающих, что возрастание роли проблемы творчества следует связывать не собственно с НТР, а с реальными задачами строительства коммунизма. «Проблема творчества в ее подлинно всеобщем содержании есть специфическая проблема коммунистического переустройства мира... В наше время она обнаруживает свой глубокий смысл – действительное отношение к человеческой сущности и ее развитию в ходе истории». Когда говорят о возрастающей роли науки в жизни общества в «век НТР», часто упускают из виду это стратегическое направление коммунистического строительства, призванного обеспечить «свободное всестороннее развитие всех членов общества».
        То, что сила и направление действия ума детерминировано личностью, было очевидно многим мыслителям. Вспомним аристотелевский треугольник, объединяющий истину с добром и красотой. В этом же ключе движется мысль Выготского, формулирующего положение о единстве аффекта и интеллекта, и совсем по-Андреевски мрачно звучит: «Разум – это, возможно, лишь замаскированная старая ведьма – совесть».
        Чем же объяснить, что при всей своей актуальности и значительности роль личности в творчестве не была решена? Решение этой проблемы не было найдено ни на пути исследования интеллекта, ни на пути исследования личности, хотя очевидно, что творчество является дериватом того и другого. Таким образом, нерешенность данной проблемы заставляет осознать ее как проблему методологическую. Марксистская же методология учит, что для адекватного исследования объекта необходимо выделение его клеток, единицы его анализа. Пока мы исследуем низшие, неразвитые формы творчества, мы можем обходиться частичным описанием явления, описанием одной из его сторон. Но исследования развитых форм требуют и одновременно позволяют выделить, вычленить его клеточку.
        Во втором номере данного выпуска нами подробно изложена гипотеза об единице исследования творчества, в качестве которой мы рассматриваем интеллектуальную активность как способность человека выходить за пределы требований заданной ситуации. Такое представление о творчестве и создание адекватного метода его исследования (метода «креативного поля» – см. «Число и мысль», № 2) позволили на основе одного критерия – интеллектуальной активности выделить несколько типов творчества.
        Выделенные нами типы творчества соответствуют качественным уровням интеллектуальной активности. Отсутствие интеллектуальной активности, работа по внешнему стимулу характеризуют уровень стимульно-продуктивный. Наличие интеллектуальной активности определяет высшие уровни творчества – уровни эвристический и креативный.
        Экспериментальное исследование творчества проводилось нами на большой выборке ученых, ядром которой были специалисты из области точных наук: математики, физики и т.д. К эксперименту привлекались как целые научные коллективы (нами было обследовано в полном составе несколько лабораторий НИИ АН СССР), так и отдельные специалисты, отбор которых производился не только по профессиональному признаку, но по степени заинтересованности, увлеченности своим делом, а также учитывалось их желание участвовать в экспериментах. Это связано с тем, что у читателя закономерно может возникнуть вопрос: а не будет ли наш испытуемый работать в референтной для него, лично значимой деятельности значительно лучше, чем в абстрактной ситуации нашего эксперимента, где предлагаемая деятельность может ему быть просто неинтересной? Тогда как в профессиональной деятельности, вызывающей живой интерес, он может проявить свои истинные творческие возможности.
        Поэтому мы проводили эксперимент с нашими испытуемыми по двум методикам «креативного поля», одна из которых построена  на специальном чисто математическом материале (это определило отбор именно математиков). Одновременно сопоставление данных интеллектуальной активности по двум методикам обеспечивало надежность наших результатов (р = 8,3) и повышало их прогностическую возможность.
        Начиная анализ группы ученых, проявивших в эксперименте стимульно-продуктивный уровень интеллектуальной активности, оговоримся, что не включаем в рассмотрение людей с заведомо низкими способностями и профессиональными данными. Нас больше интересовали испытуемые с высоким уровнем развития способностей и высокой квалификацией – кандидаты и доктора наук, занимающие преимущественно высокие руководящие посты (старшие научные сотрудники, заведующие лабораториями и т.п.).
        Испытуемых в рассматриваемой группе отличает исключительно добросовестная работа; для них нет «трудных задач», но для них очень значимы «неудачи»; так, испытуемый А.Б. попытался применить в решении простейшую частную эвристику, допустил ошибку и уже на протяжении всей последующей работы в эксперименте не проявлял никакой познавательной инициативы (вдруг опять ошибется).
        На первом этапе эксперимента, пока идет освоение новой деятельности, уровни не дифференцируются. различие начинает проявляться по мере того, как исчерпывает себя стимульная деятельность, в которой возможные познавательные мотивы испытуемого скрыты за мотивами, внешними к познавательной деятельности. Для каждого испытуемого момент исчерпывания первоначальной деятельности сугубо индивидуален. Но как раз с этого момента испытуемые расходятся в своей деятельности в соответствии с индивидуальным уровнем ИнА: (т.е. решают предлагаемые задачи по первоначально установленному алгоритму); эта экстенсивная умственная деятельность достаточно нова, успешна и поэтому эмоционально приятна. Другие начинают осуществлять деятельность по самоутверждению; этот мотив четко выступает в их стремлении работать «лучше» других как по скорости, так и качеству (безошибочность, красота) выполняемых умственных действий. Третьи же, овладев заданной деятельностью, не свертывают свой анализ получаемых результатов, а создают для него, сознательно или несознательно, новое поле приложения и продолжают познавательную деятельность. Вот эти третьи испытывают свои собственные «маленькие» радости – радость «спонтанного» открытия, которая, впрочем, не исключает и естественной радости от успешного выполнения самого задания.
        Они хорошо справляются с работой, но им любопытно посмотреть на нее, так сказать, со стороны, как бы подняться над ситуацией: задачи, которые дает экспериментатор, смещаются по полю, а что будет, если следующая будет вот в этом квадрате? Каковы закономерности перемещения? Будут ли эти закономерности проявляться во всех случаях (во всех задачах) и отчего это зависит? Иными словами, испытуемый задумывается над тем, какова связь между отдельными задачами. Он может даже не просить разрешения посмотреть, «какая картина получается в целом», не формулировать четко свою цель – сопоставить отдельные задачи и решения, но он будет сопоставлять то, что не требовалось сопоставлять, делать, казалось бы неосознанно, то, что не вытекало из необходимости решения очередной конкретной задачи, а было как бы «рядом» с ней (используя терминологию Сурье). Здесь мы имеем дело с тем явлением, которое одни называют принципом «думать около», другие – пресловутой способностью к «дивергентному мышлению». Однако при ближайшем рассмотрении эти термины оказываются лишь поверхностным абрисом того интеллектуально-мотивационного свойства личности, которое выражается в «спокойной» познавательной инициативе, поступательном сравнительном анализе всех элементов ситуации. Хотя мы и обозначаем символически данный уровень ИнА греческим словом «эврика!» – «нашел!», но это не случайный продукт хаотического сцепления идей, не результат действия «бокового» мышления. «Думать около» на деле означает «думать вглубь»!
        Не преодоление трудности, как в сложных задачах, а открытие новой, неожиданной закономерности – вот награда «эвриста», испытывающего эстетическое наслаждение и радость от осуществления своего  собственного подхода к заданной деятельности. На этом уровне ИнА в нашей выборке находится большинство одаренных учеников, студентов и ученых.
        При всей значительности того скачка, которым знаменуется выход на эвристический уровень, надо четко представлять себе качественную ограниченность этого уровня ИнА. Характерным для него является вера в правильность найденной закономерности, вера, подкрепляемая подчас все новыми и новыми экспериментами и питаемая, таким образом, одной лишь повторяемостью, воспроизводимостью факта, явления, закономерности. Сравнительный анализ, как уже отмечалось, для эвристов – главный инструмент познания. Поэтому оно носит чисто эмпирический характер. Логика мышления эмпирика-эвриста: «Это так, потому что это так». Эмпиризм мышления задает жесткий потолок познавательному процессу, и ученый-эврист мало чем отличается от эвриста любой другой профессии.
        Ученый-эврист – это воплощенная наблюдательность, помноженная на широкую любознательность, но деленная на эмпирический стиль мышления. Таким стилем отличались многие ученые, открытия которых вошли в историю науки. Непосредственное наблюдение и активное сопоставление фактов (в том числе полученных экспериментальным путем) позволило, например, Бойлю открыть закон обратной пропорциональности объема и давления в газах; Анри Беккерелю – явление радиоактивности; Рентгену – проникающее электромагнитное излучение (х-лучи), названное его именем. Работы по теории этих явлений принадлежат другим ученым.
        Значение именно этого типа открытий отмечает академик Б.М. Кедров: «...В развитии науки, особенно современной, неизмеримо большую роль по сравнению с эмпирическими играют открытия теоретические. Именно они приводят к ломке старых воззрений в науке и выработке новых воззрений, к общему научному движению вперед» (7, 27-28).
        В эксперименте теоретический стиль мышления был выявлен и у маститых ученых, и у школьников старших классов (причем в спецшколах не только теоретического физико-математического уклона). Эти люди с самым высоким уровнем ИнА, который, напомним, обозначен нами как креативный. В ходе эксперимента они обнаруживают принципиально иное отношение к эмпирически обнаруженной закономерности или факту.
        Для такого испытуемого обнаруженная им  эмпирически закономерность сразу становится проблемой. Типичной для этой группы испытуемых является просьба позволить подумать над «мистикой» факта. «Нормальный» репродуктивный мыслительный процесс в данном случае не просто нарушается введением нового приема, как на эвристическом уровне, а прерывается: деятельность, предложенная ему в эксперименте, прекращается. Испытуемые нередко просят больше не давать им задач – перед ними теперь (по их убеждению) стоит их собственная проблема. Решение ее для них более важно, чем достижение успеха в эксперименте.
        Креативный уровень выступает как механизм явления, который воспринимается со стороны как спонтанная постановка проблем. Нами было показано, что на первой стадии процесс мышления детерминирован принятой задачей. Его самодвижение, его судьба зависят от жизненных установок личности. Если для ученого важен лишь факт достижения результата, то процесс мышления обрывается сразу, как только решена задача. Если важен сам процесс познания, если оно само есть цель, то процесс не обрывается, он развивается.
        Разведение этих деятельностей не следует понимать как противопоставление деятельности, направленной на получение положительного, социально значимого результата, - деятельности бесцельной. Это не противопоставление деятельности, преследующей результат, конкретную цель, деятельности нерезультативной. Само по себе определение заданного позволяет получить требуемый результат, но не обеспечивает творческого характера деятельности. При ориентации на процесс установка на получение лишь только результата снимается в поступательном развитии деятельности. Именно гармоническое сочетание дисциплинированности и исполнительности с инициативностью обеспечивает творческий характер труда, его подлинную целеустремленность.
        Указанное противоречие (ориентация на результат или на процесс) является исходным противоречием развития любой деятельности. Мы указали на самые решающие факторы: мотивационные, мировоззренческие, определяющие тот или иной тип ориентации. Но набор этих факторов гораздо шире и сложнее. Представление о некоторых из них дает нам анализ реальной деятельности наших испытуемых.
        Так испытуемый В.К. – известный историк, человек живого ума и широкой эрудиции, глубокий исследователь и прекрасный остроумный популяризатор – вышел на эвристический уровень как-то с трудом, словно разрывая какие-то внутренние путы. Это не было проявлением страха неуспеха, который у многих тормозит проявление интеллектуальной активности, не было проявлением тенденции к самоутверждению. Причина была в другом - вышколенность в смысле скрупулезного, педантичного, осторожного отношения к фактам (кстати, такое отношение питает и позицию Б.Ж. в радиодиспуте с Ляпсусом – небрежным графоманом от истории государства Российского). Такая приверженность к отдельно взятым фактам порой может сыграть с исследователем злую шутку, когда открывается объективная возможность перейти на новую логику исследования. Вот как описывает подобную критическую ситуацию сам Б.Ж. в беседе с экспериментатором:
        «В свое время (в 1911 г.) историк Л.М. Сухотин опубликовал документы, показывающие, что в конце XVI – начале XVII вв. ряд ярославских князей просили вернуть им их вотчины, утраченные в связи с опричниной. Установив, что вотчины у ярославских князей были отписаны в 1565 г., другой исследователь – П.А. Садиков пришел к выводу, что Ярославский уезд был взят в опричнину в 1565 г. Изучив ряд документов, мне удалось прийти к выводу, что около 1567-1568 г. уезд явно еще не входил в опричнину, а вотчины у ярославских князей были отписаны не потому, что уезд вошел в состав опричных территорий, а лишь потому, что на князей была наложена опала. Казалось, сам собою напрашивался вывод, что данных о том, что уезд входил в опричнину нет. Ведь единственное основание, на котором уезд считали опричным, состояло в том, что там были конфискованы земли князей. Но сила историографической традиции оказалась настолько сильна, что в своей заметке на эту тему я лишь доказывал, что уезд вошел в опричнину не в 1565 г., а позже, считая само собой разумеющимся, что он входил в состав опричнины. Позже в работе А.А. Зимина «Опричнина Ивана Грозного» эта поправка была сделана, и мне было несколько досадно на себя за проявленный консерватизм».
        Столь же осторожно выходил на эвристический уровень испытуемый Н.Л. – профессор, доктор физических наук, лауреат Ленинской премии (за успешное внедрение собственных открытий в практику), человек в высшей степени способный, но внутренне скованный приверженностью к надежности. Н.Л. – математик, и такую приверженность легко понять. Вместе с тем педантизм может существенно ограничивать продуктивность поступательного анализа, мешая усмотреть за частным фактом более значимый общий.

        Вопрос, поставленный Ж Адамаром, - это, по существу, вопрос о видах творчества и роли уровней интеллектуальной активности ученых. Мы познакомили читателя с концепцией, на основе которой пытаемся дать ответ на этот извечный и, казалось бы, безнадежный вопрос.
        Думается, что теперь читателю не покажется случайностью, например, то, что физиолог Брюкке искал и нашел средство для освещения глазного дна, но он не пошел далее этого найденного решения. И то, что это сделал Гельмгольц при подготовке доклада по материалам Брюкке, не является чудом, а просто проявлением креативного уровня интеллектуальной активности; напротив, крупнейший чешский химик Браунер, сподвижник Менделеева, в результате титанического труда пришел к выводу, что «дидим» есть смесь двух тел. Ему удалось разделить дидим на несколько фракций и определить их атомные веса. На этом Браунер, остановился, не идентифицируя эти фракции как новые элементы. В результате честь окончательного дидима на два элемента оказалась за немецким химиком А. фон Вельсбахом. Этот факт оказался не единичным в творчестве Браунера. Так, занимаясь определением атомных весов церия и получив его соединения, Браунеру удалось фактически впервые получить свободный фтор. Однако, поскольку это не имело прямого отношения к его задачам, он не стал доказывать его элементарную природу и еще раз таким образом прошел мимо возможного открытия, которое было бы возможно лишь при наличии креативного уровня интеллектуальной активности. Стимульно-продуктивный уровень интеллектуальной активности, характеризующий тип творчества Браунера, позволял ему быть незаменимым сподвижником Менделеева по доказательству его теории, но не «пускал» на, казалось бы, очевидные выводы из проделанной работы, которые находились за пределами непосредственно решаемых задач.

Литература.

1. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. т. 16.
2. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. т. 33.
3. Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 39.
4. Адамар Ж. Исследование психологии процесса изобретения в области математики. М., 1970.
5. Боно де Э. Рождение новой идеи. М., 1976.
6. Вернадский В.И. Очерки по истории естествознания в России. М., 1960.
7. Кедров Б.М. О теории научного открытия. – В кн. Научное творчество. М., Наука, 1969, с. 27-28.
8. Ломов Б.Ф. Личность в системе общественных отношений, - Психологический журнал, 1981, 2, № 1.

Примечание.

Боно де (Edward de Bono) Эдвард (1933 г.р.), психолог и физиолог, доктор медицины, разработчик методов творческого мышления.
Браунер (Brauner) Богуслав (1855-1935), чехословацкий химик, профессор (1897).
Ауэр (Auer von Welsbach) фон Вельсбах Карл (1858-1928), австрийский  химик, открыл (1885) празеодим и неодим.

Вейник А.И. Лучше закономерности, чем случайности // «Техника – молодежи», 1963, № 3, стр. 10-13.

Справка:

Богоявленская Диана Борисовна (1932 г.р.), окончила философский факультет Московского государственного университета (1958). Аспирант Психологического института (1965), младший научный сотрудник (1968), старший научный сотрудник (1972), ведущий - (1990), зав. лабораторией диагностики творчества (1990). В 1971 г. защищена кандидатская диссертация, в 1988 - докторская. Присвоено звание профессора в 1991 г. Избрана член-корр. Академии творчества СССР в 1989 г., действительный член Академии менеджмента в образовании и культуре РФ – 1997 г., РАЕН – 1997 г., Международной академии психологических наук 2000 г.

Адамар (Hadamard Jаcques Salоmon) Жак Саломон (1865-1963), французский математик. Профессор Коллеж де Франс (1897-1935), Парижского университета (1900-12), Политехнической школы (1912-1935), член Парижской АН (с 1912), иностранный член АН СССР (с 1929). Известен исследованиями в различных областях математики. В теории чисел доказал (1896) высказанный П.Л. Чебышевым асимптотический закон распределения простых чисел, создал значительную часть современной теории целых аналитических функций, получил существенные результаты в теории дифференциальных уравнений. Его идеи оказали большое влияние на создание функционального анализа. В механике занимался проблемами устойчивости и исследованием свойств траекторий механических систем вблизи положения равновесия и др.
Много занимался вопросами школьного преподавания и написал учебник геометрии (русский перевод - Элементарная геометрия, ч. 1, М., 1948; ч. 2, 1938).